С. Прокофьев, из дневника. На даче в Териоки, 1910 – 1917 гг. (30.12.15)
1910
[…]
24 августа (11 августа).Вернусь к старому.
Дня через три после поездки в Гунгербург, должно быть, двадцать третьего июня, я собрался и двинулся в Териоки к Захарову.
Приехал я в Териоки с радостью. Я очень люблю Бориса Захарова(1). Он одарён многими качествами, привлекающими к нему. Парень он неглупый, с огромным характером, не без остроумия, очень милый, всегда джентльмен, не только в корне, но и в манерах, и в костюме, очень недурён собой, серьёзный и дельный. Право же, таких людей совсем не так много на свете. Он мне всегда нравился, хотя я до сих пор и не пробовал анализировать почему. Наверное, и в вышеприведённом перечислении я не упомянул всего. Наконец, я не помню, какие качества я за ним не заметил при начале знакомства, хотя я знаю, что наша дружба составлялась очень медленно и постепенно.
В первый раз я увидел его четыре года назад, в октябре 1906 года. Ему наступало девятнадцать лет, мне было пятнадцать с половиной. Я был у Лядова на контрапункте. Помню, как он явился в класс и помню, как в первый же день мы вместе с ним вышли из Консерватории. И больше всего в памяти осталась его огромная студенческая фуражка, необычайно франтоватого вида.
Мы с ним сразу поладили, хотя особенно друг в друге не нуждались, и я не считал его солидным музыкантом. Тем не менее, на следующий год, а может быть, и к концу того же сезона, мы уже были в самых приятельских отношениях. В бытность на фуге начали иногда бывать друг у друга, а на форме составился довольно основательный намёк на триумвират: Мясковский – Захаров – я.
У Захарова есть одно отрицательное качество. Может, это качество плохим назвать нельзя, но всё же нельзя причислить и к хорошим. Это его эгоизм, и эгоизм в связи с его крепким характером. Есть ещё и другие нехорошие качества у него: деспотизм и деревянное сердце, но об этом как-нибудь после.
Вследствие своего эгоизма Захаров интересовался только тем, что в данную минуту касалось лично его. А потому он часто совершенно исчезал с наших с Мясковским глаз, и иметь какие-либо правильные отношения с ним было нелегко.
Между тем, мы с Мясковским сошлись и, несмотря на десятилетнюю разницу, ладили. Я его ценил как великолепного музыканта и серьёзного, постоянно работающего композитора. Со своей стороны, он считал меня интересным композитором и, быть может, недурным музыкантом: мы показывали друг другу свои сочинения, играли в четыре руки и очень ладили.
За последние полтора года Захарову очень хотелось припаяться к нашей компании, но это ему плохо удавалось, хотя мы всегда были рады его обществу. Но каждый раз как мы собирались у Мясковского или у меня, ему фатально что-нибудь мешало явиться, и он непременно надувал. А когда и удавалось составить триумвират, то он часто чувствовал себя отсталым от наших интересов, и всегда сожалел о том. Мы говорили о Регере, Штраусе, а он этой музыки не знал.
Большое ему спасибо, что прошлой весной он перетянул и устроил меня в класс Есиповой. Это была огромная услуга для меня. Это была такая услуга, больше которой мне едва ли кто-либо когда-либо делал. И я всегда буду ему благодарен за неё.
В прошлый сезон уже было нечто вроде дружбы. А когда я попал в его есиповский класс, то мы и совсем сдружились. Когда-ж в конце мая этого года он позвонил мне по телефону и сказал, что прощается и едет на дачу в Териоки, и я ответил, что, вероятно, просижу в городе с пол-лета, то он выразил живейшее участие и сказал, что я непременно должен погостить у него в Териоках и что мой отказ прямо обидит его. Я с радостью согласился. Пока же сговорились вместе навестить нашу бабушку (Есипову).
Вывод: наша дружба с первого дня знакомства до последнего прощания на териокском вокзале идёт crescendo, а потому нет оснований ждать diminuendo! Повторяю, я очень люблю его и очень радуюсь этому обстоятельству.
25 августа (12 августа).
Итак, я очень довольный приехал в Териоки. Семья Захаровых большущая: шесть братьев, две сестры, плюс два мужа у сестёр, плюс две жены у братьев, итого двенадцать; матери нет, а отец не живёт в Териоках и только иногда наезжает. Всё это народ взрослый (Боря почти самый молодой) и при общем единении царит полная республика. Хорошо! Удивительно привольно себя чувствуешь у них.
Дача богатая(2), «вилла», как ей больше подходит название, обставлена с самым безупречным комфортом, все обитатели на редкость милый народ, простой, молодой и весёлый. Не прошло нескольких дней, как я узнал всех, сошёлся со всеми и чувствовал себя как рыба в воде. Крокет, теннис, игра в четыре руки, купание в море, прогулки – всё одно за другим.
Впрочем, не все члены семьи были налицо, не хватало трёх братьев, которые добавились в июле. Семью Захаровых дополняла семья Карнеевых, жившая через две дачи от них. Здесь действующими лицами были две барышни: Лидуся и Зорюся, их брат Лёва, прозванный мною Симпомпончиком, и хвост детской мелкоты вдобавок.
Борис Захаров (сын владельца дачи Захарова), Лидия и Зоя Карнеевы, С. Прокофьев. Терийоки, август 1913 г.
Лидусе было семнадцать с половиной лет, это была очень недурненькая барышня, тонкая, гибкая, с очень милыми глазами, весёлая и простая, временами до пустоты, но искупавшая эту крайность своей необыкновенной симпатичностью. «Лидуся ли дуся?» – лепетала она постоянно, и все с радостью подтверждали это.
Зое было на два года меньше. У неё тоже была миленькая мордашка, более детская, более куклообразная, если можно так выразиться, чем у Лиды. Но она была солидней и рассудительнее Лиды, хотя в ней и проглядывал частенько ребёнок.
Лидуся всё-ж была лучше Зои.
Симпомпончик был хорошеньким тринадцатилетним гимназистиком, премилым мальчишкой и общей симпатией.
Мы познакомились в первый же вечер. Это был вечер накануне Ивана-Купалы, и вся компания отправилась на берег моря жечь смоляные бочки. К знакомству с барышнями Карнеевыми я отнёсся с глубоким равнодушием, но, заранее решив быть милым со всеми, был любезен и с ними.
На море, когда на протяжении нескольких вёрст зажглась целая цепь костров, получилась преинтересная картина. Боря быстро сорганизовал свой собственный кострик, собрал уйму мальчишек, поднял суматоху, и так мило – Боря-то! – стал беситься с Лидусей и Зорюсей, так мило за ними ухаживать, и те отвечали таким заразительным весельем, что в один миг втянули и меня.
Я вообще быстро схожусь, но тут было быстро и для меня. На другой день нас спрашивали: сколько лет мы знакомы? Отношения между всеми нами были чрезвычайно простые и свободные. Отношения, которые можно было довести до этой степени только зная совершеннейшую корректность Захарова. Я был сразу принят на веру, как ближайший его товарищ.
Мы ругались и дрались (в чём особенно отличалась Зорька), и прогуливались, обнявшись с барышней. Но не было здесь капли вульгарного или грубого. Всё это было весело и просто. Девицы верили в нашу корректность и охотно дурачились с нами.
С нашей стороны, мы тоже охотно бесились с ними и очень любили их, хотя и решили между собой, что они милы, пока играешь с ними, а как с глаз долой – так из памяти исчезнут.
Лидусе мы без колебаний отдавали предпочтение перед Зорей.
Зоя была «большой девочкой», Лидуся «молоденькой девушкой», временами преочаровательной, когда у неё, несмотря на её поверхностность, проскальзывали глубокие задушевные нотки.
Когда Боря был с ней, – мне дополнением была Зоя; когда я был с Лидой – бесился с Зоей Боря. Мы нисколько не тяготились такими переменами. Напротив, было очень весело, и, гуляя по вечерам, наша квадратная компания была неразлучна. Лидуся, Зорюся, Борюся и Сергуся!
В Териоках Боря научил меня играть в теннис. Я очень увлёкся этой прекрасной игрой. Научили меня играть и в «девятый вал». Посадили так, от скуки, в дождливый день – играть по гривеннику и по пятачку. Я не ушёл, но не хотел отказаться, ассигновал семьдесят копеек, высыпав всю мелочь из кошелька на стол. Игра мне готовила сюрприз: я встал из-за стола с восемнадцатью рублями в кармане, но с полным отвращением к игре. А специалист по этой части, доктор Хайкин, продул двадцать пять рублей.
В крокет я устроил «чемпионат», правильней турнир, который до того увлёк всю компанию, что целых два дня о нём только и говорили. Кавалеры снимали пиджаки, а дамы – корсеты, чтобы удобней было играть. Николай же Степанович, брат Бориса, сломал молоток, проиграв мне партию. Первый приз получил Боря, блестяще расколотив всех конкурентов. Второй приз достался мне.
29 августа (16 августа).
Собираясь в Териоки, я знал, что где-то там на даче живёт Антуанеточка Рудавская. Но как найти её – это было задачей, ибо на мой ответ на её письмо последовало молчание, и так я ничего с тех пор и не слыхал о ней.
Я сказал Захарову, что в Териоках живёт одна моя консерваторка.
– Как же, я несколько раз на вокзале встречал её, – ответил он.
– Это самая хорошенькая консерваторка всей Консерватории, – говорил я.
Захаров говорил, что она вовсе уж не такая хорошенькая. Словом, когда я приехал в Териоки, мне ужасно хотелось сыскать её, но Захаровы так меня закрутили, что прошло дня три, а я не только не нашёл Рудавскую, но даже не начинал и искать её. Между тем, родители отпустили меня всего на три дня, обещая выпустить ещё, если папино здоровье позволит это. Три дня прошли, как три минуты, и мне пора было ехать в Питер. Борис пошёл меня провожать. Я шёл и ворчал, что проворонили Рудавскую. Мы подходили к вокзалу.
Я оглянулся, увидал толстоватенькую фигурку и сердито отвернулся.
– С ума ты сошёл, – сказал я Захарову.
– Да ну, конечно она! Вон она сидит! – чрезвычайно обрадовался Борис. – Кланяйся ей! Ну! – и он, не теряя времени, снял с меня шляпу, симулируя поклон.
– Перестань, пожалуйста, это вовсе не она! Это другая... Это Попова.
Я был окончательно сбит с позиции такой подстановкой и был в ярости.
Между тем, она приблизилась к нам. Пришлось раскланяться и подойти. Но я сейчас же обрушился с вопросами о Рудавской. Нескольких слов было достаточно, чтобы она догадалась, о ком идёт речь, и подтвердила, что действительно хорошенькая девочка из научных классов здесь живёт и даже часто бывает на вокзале.
– Так ради Бога, – кончил я, торопясь в отходящий поезд, – если увидите её, скажите, что я, во-первых, очень и очень ей кланяюсь и очень хочу её видеть, а затем завтра я вернусь, вероятно, обратно, так где я могу её поймать? – и уехал.
В Петербурге оказалось, что кухарку отпустили, квартиру заперли, и будут очень рады, если я поселюсь у Захаровых. Захаровы мне тоже были рады, я – рад втройне и, благо папа чувствовал себя удовлетворительно, на другой день собрался и уехал уже на более продолжительный срок, обещая каждые три дня навещать родителей в Петербурге.
На вокзале встречаю Попову, на этот раз с радостью.
– Видела вашу девицу, просила вас завтра быть здесь ровно в двенадцать часов.
Я просиял и на другой день минута в минуту явился на вокзал.
Хоть Антоша и надула меня, но я не был в особенной обиде на неё. Тут дело было не в кокетстве с её стороны, не в некорректности, а, скорей всего, в неопытности: юная девица либо перетрусила, либо задержалась из-за мамаши, или что-нибудь ещё, но едва ли захотела надуть меня. Однако как-никак, а связь с Антошей опять порвана. Как её теперь увидишь! Я несколько раз заезжал на велосипеде на вокзал, видел Попову, но та ничего путного не сообщила мне.
Раз как-то под вечер я уговорил Бориса поехать на вокзал свезти письма. Он упирался, но поехал. Почему-то ему на самый вокзал не хотелось идти, и он с велосипедами остался в ближайшем лесочке, я же с письмами выбрался на платформу.
Бац – Antoinett′очка. Мила, как всегда; на свидание никак, никак не могла придти; рада меня видеть, а то ей скучно – знакомых никого нет.
К сожалению, я торопился, так как Захаров ждал меня, и долго пробыть с Antoinett′очкой не мог. Условились опять встретиться завтра пол-одиннадцатого у моря, около казино. Когда я вышел, Захаров уже подъехал к вокзалу, ведя сбоку и мой велосипед.
На другой день половина одиннадцатого я был надут тем же самым манером, как и в предыдущий раз. Чёрт возьми! Странно, но я опять-таки не обиделся на Антошу. Но было стыдно, что меня водят за нос и, между прочим, перед Борей. А хуже всего то, что нить опять выскользнула из рук, и я опять не знал, где мне ловить Antoinett′очку. Уж я и на большом териокском пожаре был, и ходил в церковь по воскресеньям – ничего не помогало, скрылась Антоша.
Меж тем мы с Борей ждали Мясковского, которому написали ещё в самом начале и который обещал приехать после того, как проводит отца во Владивосток.
А уезжал отец числа пятого июля.
Восьмого июля я должен был быть в Питере, ибо это папино рождение, и писал Колечке, что если он желает, то восьмого вечером мы вместе можем тронуться в Териоки. Бывая у родителей два раза в неделю, пятого я тоже был у них. Возвращаюсь вечером в Териоки, вдруг, на вокзале, в большой толпе народа – Борюся.
– Ты что это?
– Да так, письма пришёл опустить; очень рад, что тебя встретил. Вон где-то тут девица твоя разгуливает...
– Ну? – и я отправился к Антоше.
– Я каждое утро бываю у моря, – объявила она. – И завтра буду с одиннадцати часов, приходите. Я буду сидеть поближе, чем казино, там три скамейки.
На этот раз выходило как-будто вернее. Antoinette не хотела сейчас, чтобы Захаров нас видел вместе (почему?), я, со своей стороны, не хотел заставлять его ждать и, в ожидании завтрашнего дня, мы скоро расстались.
Идём лесом. Заговорили о Мясковском. Вдруг Боря ни с того, ни с сего:
– Да ну, ведь известно, что Мясковский вообще плохой музыкант!
Я удивлённо посмотрел на него... Тот сказал:
– Знаешь, побежим, а то так долго идти.
Я побежал, он за мной. Вдруг слышу, что он отстал и кричит:
– Эй, Серёжа! Стой! Серёжа!
Оглядываюсь: стоят Захаров и... Мясковский, маленький, серенький. Я обалдел. А потом бросился душить и обнимать его.
Оказывается, душоночек приехал днём, а вечером приятели пошли меня встречать. Пришли к предыдущему поезду и потом почти час ждали на вокзале. Тут же увидали и Antoinett′очку, причём Колечка нашёл, что та, другая – была лучше. (Ганзен, стало быть). Когда подошёл мой поезд, Колечка ушёл в лесочек, для того ли, чтобы не помешать мне увидеться с Тоней, или просто хотелось околпачить меня в лесу, но только после смеялись мы много. Вообще мы были очень довольны, что наш триумвират собрался и чувствовали себя чудесно.
Но только Мясковский вне музыки не существует, ходит одна какая-то молчаливая тень. Странный он человек. И до чего необщителен, особенно с дамами – передать нельзя. Как музыка – так другой человек, для которого ничего, кроме одной идеи, не существует. Таков Мясковский. Хотя с глазу на глаз или в триумвирате он мил, болтлив, иногда даже очарователен.
Итак, на другой день в одиннадцать я отправился на пляж и на одной из трёх скамеек нашёл прелестную Тонюшу, склонившуюся над «Сафо» Доде. Мы погуляли по пляжу, я привёл её в прилегавший к морю Захаро-Дурдинский парк, заброшенный кусок леса, куда, однако, вход посторонним воспрещён. Гуляли там, собирали землянику, нашли кучу клочков какого-то документа, подобрали, уселись на траве и стали реставрировать документ. Оказалось, что это был перечень имён для поминовения в церкви – мы были несколько скандализированы.
В это время в отдалении, по дорожке, прошла дама в белом, с красным зонтиком, в которой я, как мне показалось, узнал belle-soeur Бориса, Зинаиду Эдуардовну Захарову. Мы с Тоней сидели на траве с клочками документа на коленях. Я, шутя, чтобы белая дама нас не рассмотрела, прилёг на траву за Тонюшу, и дама благополучно проследовала мимо.
Между тем приближался час дня. Пора было мне обедать, и мы расстались до завтра. Вернулся я на дачу в тот момент, как все садились за стол. Оказалось, что про моё свидание проведали, – и тут-то началась пальба со всех сторон. Уж дразнили меня этим свиданием, дразнили; я храбро и блестяще отбивался как мог, но ничего не помогало: пол-обеда дразнили. Впрочем, добродушно.
После обеда я даже спросил Колечку: что это они такое?
– Для развлечения, – улыбнулся тот.
Однако я не смутился и часто бывал на море. Мы мило гуляли с Антошей, правда, недалеко, далеко только собирались, но всё же самое лучшее, самое безоблачное воспоминание осталось от этого милого териочного времени.
Тоня являлась на свидания в моей quasi-брошке из quasi-золота, которые только что вошли в моду для ношения с пикейными воротничками, и которую она стибрила у меня в одно из первых же свиданий.
Так длилось недели полторы. Но случился дождь, наше свидание не состоялось, и нить опять порвалась.
В субботу, это было семнадцатого июля, я в начале десятого часа отправился на вокзал с письмом в руках, а главное поискать, нет ли Антоши. На платформе действительно сидит Тоня, малюсенькая, в малиновом японском шарфе и в толпе родственников. Пришлось поклониться и пройти. В петлице у меня красовался огромный цветок белого табаку. Я сел на платформе в толпу, в нескольких скамейках от моего магнита, и стал ждать. Долго ждал я. Но, когда вся компания тронулась домой, Тоня на мой взгляд успела ответить улыбкой. Я развеселился, поехал домой. Вставать надо было рано, относительно, конечно. Я встретил симпатичного Е. А. Зноско-Боровского, прибывшего на пару дён в Териоки, и просил его зайти на другой день часов в десять на дачу.
День был чудесный, было воскресенье, настроение праздничное. Бывают такие деньки.
Пришёл Зноско. Мы с час с ним провозились за доской, да за разговорами. Все ушли в церковь. В двенадцатом часу собрались и мы с ним. У него, по-видимому, было свидание, я же, конечно, шёл искать Antoinett′ку. Пришли. Церковь чуточная – хвост молящихся на улицу. Я в ожидании сел на скамейку.
Толпа скоро повалила. Ушли Захаровы, ушёл Зноско, я всё сидел на скамейке. Тонюша появилась почти последней, увидела меня, закивала головой и пошла навстречу. Отправились на море. Честь честью закадычными друзьями.
После обеда я до самозабвения играл с Зинаидой Эдуардовной в теннис, ходил купаться, опять мельком повидал Антошу, затем снова играл в теннис, а в девять часов мне подали телеграмму: «Приезжай, папе плохо».
Половина первого ночи я был в Петербурге в больнице.
[…]
4 сентября (22 августа).
Тоне, от которой я получил пару сочувственных писем – милых и бестолковых, я перед этой последней поездкой в Териоки написал: приеду двадцать девятого, в одиннадцать дня, и очень хотел бы повидать её.
Я мало надеялся на то, что Тонька выйдет на вокзал, но первое, что я увидел на териокской платформе, была она. Выразила мне массу сочувствия, всё это время только и думала обо мне, и наконец сейчас пробудет со мной, сколько я желаю. Мы пошли по полотну и прогуляли более часу в самом дружеском разговоре. Половина первого мы вернулись на вокзал – мне надо было поспеть к часу к Захаровым обедать. Условились завтра в десять встретиться опять, а может быть днём и вместе поехать в Петербург, так как Антоша собиралась туда – оставалось поладить с мамашей. Тонюша проводила меня до половины захаровского леса, я поцеловал её лапку – и ровно в час явился на дачу.
У Захаровых все встретили меня невероятно ласково.
После обеда сейчас же объявили чемпионат в крокет, на подобие того, как я устраивал раньше. Несколько часов шла борьба, не покидая крокетной площадки, но наконец все малость притомились, а мне смерть хотелось покидаться в теннис. Кончилось тем, что я пошёл с Зинаидой Эдуардовной на теннисную площадку.
Вечером музыканили и гуляли; были Лидуся с Зорюсей. Борюся был редкостно мил со мной.
В девять часов все встали, собрались в зале у фортепиано. Все смеялись и были веселы, а на улице было серо, ежеминутно проливался дождь, временами пресильный, было мокро и неприветливо. Я тоже, как и все, смеялся; внутри же было серо и тоже лился дождь.
Так тянулось до обеда. Около двух часов встали из-за стола. Погода просияла.
Собрался я уехать в пять часов, но был у меня ещё вчера разговор с Рудавской, что если ей удастся поехать в Питер, то поедем мы в 3.30; словом, всё это выяснилось бы на злополучном свидании.
Я решил ехать в 3.30. Это была последняя надежда встретить Антошу на вокзале. Иначе я терял её до осени. Я собрал вещи, которые оставались ещё с прошлого приезда, и стал прощаться. А потом вспомнил, что у меня в переделке ещё брюки в магазине и надо заехать туда за ними. Как раз ехала по тому направлению в своём экипаже belle-soeur Бориса. Она с радостью довезла меня до магазина, а Боря обещал придти прямо на вокзал.
Минут за десять до отхода поезда мы расхаживали с Борисом по платформе. Я смотрел во все стороны и не находил Рудавскую. Всё рушилось. И вот, когда я уже совсем терял надежду и мысленно прощался со своей подружкой, из какой-то щёлки выпорхнула на платформу она, Рудавская, симпомпошка – и прямо на меня.
Правда – или врёт, но она была утром на вокзале, где мы назначили свидание, и когда-б не дождь, готова была гулять со мною много и долго, и даже – захоти я – прокатиться куда-нибудь на соседнюю станцию в поезде.
– Antoinett′очка, ангелочек, умоляю вас, поедемте сейчас со мною: мы отъедем на станцию или две, погуляем там и разъедемся каждый к себе.
Антоша почти соглашалась, но отсылала меня всё время к Захарову. Мне тоже хотелось провести с ним последние минуты, но потерять Тоньку было ужасно. Знакомиться с ним она не хотела. Наконец, я почти уговорил её ехать. Рудавская пошла на другую платформу, где подходил мой поезд, а я – к Боре, который только что встретил знакомых, приехавших с поездом, подошедшим из Петербурга. Через этот поезд мы с Борей перебрались на другую платформу, где подходил мой поезд и стояла Antoinett′очка. Здесь, под грохот подходящего поезда и шипение паровозов, я познакомил её и Бориса.
Она стояла на площадке вагона, я был на ступеньках, Боря внизу. Боря со всею своей находчивостью старался поддерживать разговор; Рудавская отвечала неохотно и сбивчиво; я чувствовал себя несколько d&eaccent;pays&eaccent; и не находил темы для разговора. Словом, приятно было, когда пробил третий звонок, мы с Борей трогательно расстались, и я вслед за Antoinett′очкой скрылся в вагоне. Вагон был почти пустой, всего один какой-то субъект.
Мы сидели с Рудавской рядочком, беззаботно болтали и были бесконечно счастливы. Я уговорил её ехать до Белоострова, чтобы выгадать время таможенного осмотра.
Время летело пулею; станции мелькали, как телеграфные столбы. Мы мигом докатили до Белоострова, я сдал мой пакет в таможню, до следующего поезда было два часа – мы взялись с Антошей под руку и пошли гулять – куда? – куда глядят глаза.
Удивительно приятно попасть с милым существом в незнакомый уголок, где ни места, ни дорог не знаешь, где никого не знаешь и где тебя никто не знает. Иметь свободных пару часов, идти и смотреть по сторонам, оставив в стороне все заботы.
Мы шли по шоссе, которое не совсем ещё высохло от утреннего дождя и порой мешало нам идти под ручку. Сначала по сторонам были заборы и постройки, затем появились дачи в промежуток с полянами и лесами, далее заблистали озёра, дачи скрылись, осталась одна живописная комбинация озёр, полей и лесов. Грязи здесь не было, было светло и весело, солнце смеялось, и мы смеялись.
Конечным пунктом мы выбрали небольшой полуостров, поросший группами деревьев и вдававшийся в озеро.
Здесь уж людей не было: было озеро, деревья, Тонюша и я. Мы стояли у самой воды; я крепко целовал её милую, хорошенькую, свежую мордашку. Но в то же время мы не переставали вести разговор о совсем других вещах: Тоня говорила, что озеро глубоко, я же говорил, что вода в нём желтоватая, значит просвечивает дно, и можно в этом озере дойти до середины, не умея плавать и не боясь утонуть.
Так пробежал кусочек времени неопределённой длины, и мы повернули обратно. Тут разговоры уже были о будущем, о том, как адресовать письма, да не приедет ли Тонюша завтра в Петербург, да не опоздать бы на поезд. Так добрались мы до вокзала. Я взял Тоне билет. Оба поезда – в Петербург и в Териоки – уже подошли. Мой отходил поздней, я стоял у вагона Antoinett′очки, пока она не уехала, обещая завтра постараться в три часа быть в Питере у магазина «Александр». Через пять минут тронулся и мой поезд и повёз меня в Петербург.
Этим кончились наши свидания с Тонюшей, ибо побывать на другой день у «Александра» она не смогла.
На третий день утром мы с мамой в севастопольском поезде уехали на юг.
[…]
1911
27 августа (14 августа).Кисловодск.
[…]
На масляной состоялась прогулка в Териоки. Боря уже давно говорил, что соберёт зимой компанию в Териоки, я не раз напоминал ему об этом, наконец на масляной компания собралась.
– Только ты уж себе целый день освобождай, – сказал Боря, – утром выедем, а поздно вечером вернёмся.
– Да я уж заранее вычеркнул этот день из моей жизни, – ответил я.
Компания собралась огромная, человек двадцать-двадцать пять. Боря, Вася,
Стёпа и Жорж Захаровы; Вера Степановна и Зинаида Эдуардовна, её брат и сестра – Володя и Надя Маркусы; Лидуся и Зорюся; я; Кокочка Штембер; Софочка Капустина; Нина и Кира Дурдины; А. Данилов; Эспер Лукич и всякие прочие.
Софочка была в паре с Жоржусей, Боря был главным устроителем, а в частности был с Ниной и Кирой; я долго не видался с Лидусей, очень обрадовался ей – и всю прогулку провёл в паре с ней.
В этот день я был на редкость весел. Я мало помню таких весёлых дней. Удивительно счастливое было это путешествие в Териоки! Был чудный день и яркий белый снег. С вокзала гурьбой отправились на одну из второстепенных захаровских дач (главная зимою забита), где нас ждал вкусный обед. Затем на пяти дровнях отправились куда-то за несколько вёрст кататься с гор. В наши дровни править села Зинаида Эдуардовна, потом я с Лидусей и Кокочка Штембер. Я всё время кидал снежки в соседние дровни и ужасно возился с Лидусей.
Накатавшись с гор, поехали обратно.
В дровни с дикой лошадью влез Степан Степанович. У меня очень ярко запечатлелась эта картинка, как он молодцевато поправил своё золотое пенсне, что придало чрезвычайно пикантный вид его жирному мурлону; пенсне сверкнуло на солнце и он, молодцевато схватив вожжи, спросил:
– Кто едет со мной?
Сел я с Лидой, Зинаида Эдуардовна, которая спешила к поезду, а кстати и Кокочка, чтобы не отставать от своей компании. Тронули вожжи – и стрелой вылетели по дороге. Мчались мы на диво. Только дальше становилось хуже: стали попадаться встречные, а дорога была узкая. Мы рисковали столкнуться и громко гикали встречным; те с испугом и удивлением сворачивали в сугроб. Ещё дальше стало ещё хуже. Вместо утлых финских санок навстречу поехали огромные сооружения, состоявшие из нескольких стволов деревьев, связанных и помещённых на двое маленьких саночек. Нам впятером в наших дровнях было довольно тесно, мы с Лидой, например, сидели с правой стороны, а наши ноги болтались снаружи. Встречные сооружения из древесных стволов были прямо-таки опасны. И действительно, когда мы встретили вторую такую штуку, то благополучно не разъехались. Мы подлетели в упор, один момент – и мне показалось, что ноги мои будут снесены бревном, или же, по крайней мере, раздроблены колени. К счастью, как-то меня задело не очень сильно. В тот же момент я почувствовал, что наши дровни переворачиваются в противоположную сторону, и через голову полетел в снег.
Я сейчас же вскочил на ноги и увидел, как лошадь уносила наши накренившиеся на бок дровни, а Степан Степанович, повиснув на вожжах, волочился рядом по снегу, силясь влезть в дровни и задержать лошадь. Они скрылись за поворотом, а я повернулся и увидел рядом с собой Лиду. В бедную девочку целиком попало то бревно, которое летело на меня; расшибло ей бок, руку и колено. Она стояла бледная как смерть, лицо выражало страдание, и каждую минуту можно было ждать, что она либо упадёт в обморок, либо разразится истерикой. Милая девочка, однако, сдержала себя, только сорвала с руки браслет с часами, которые разбились, и осколки которых врезались ей в руку, и швырнула его в снег. Браслет глубоко утонул в сугробе, Кокочка полез его искать; я стоял рядом с Лидой и всячески старался её успокоить.
Подъехали главные сани с кучером. Выскочил Боря, очень испуганный за Лиду. Её уложили в эти сани; тронулись дальше. Лидуся скоро успокоилась и начала улыбаться на шутки, хотя ещё лежала тихонько и пришибленная. Я ехал следом на злополучной лошади, пойманной и укрощённой.
Вернувшись на дачу, ужинали. Вася Захаров пил со мною на брудершафт. Затем ходили по морю на лыжах; потом чай пили, галдели, шумели и танцевали как попало и на чём попало (до столов включительно). Я, кажется, проявил наибольший ураганизм из всех. В полночь, изнемогая от усталости, всей компанией вернулись в Питер.
Когда на обратном пути мы с Борей случайно оказались tête-à-tête на площадке вагона, он спросил меня:
– Ну что-ж, считаешь этот день вычеркнутым из твоей жизни?
– Нет, напротив – вписанным в неё золотыми чернилами, – с некоторым пафосом ответил я.
Боря остался очень доволен.
[…]
16 сентября (3 сентября).Москва.
Во второй половине мая я два раза гостил у Бори в Териоках. Первый раз, когда туда переехали на лето только Боря да Вася, а вся семья была ещё в Петербурге; большая дача ещё не была приведена на летнее положение, и мы жили в маленькой, № 6 («палата № 6», как я её называл). Я пробыл два-три дня; время провели отлично, исходили массу окрестностей, приезжали Лида с Зоей, ездили с ними на Озеро-Красавицу, словом – прелестно.
Через несколько дней я вернулся опять в Териоки. Семья Захаровых теперь уже переселилась из Петербурга, жили на большой даче. Мы с Борей по вечерам занимались философствованием. Он нашёл, что я тонкий наблюдатель, я же пользовался этим, чтобы разносить его характер. Борю хлебом не корми, но разговаривай с ним о нём самом.
Я говорил ему, что он плохой товарищ. Он соглашался с этим, но говорил, что со мной у него отношения лучше, чем с кем-либо. Он говорил, что никогда не встречал человека, превосходство которого он ясно бы чувствовал над собой. Найти такого человека было бы для него величайшим счастьем, и только с таким человеком он мог бы быть настоящим другом. Я отвечал, что у меня тоже отношения с ним ближе, чем с кем-либо другим, и вероятно, оттого, что я не встречал человека, с которым я мог бы сойтись ещё ближе, и что самый мой большой друг был бы человек такой же точно, как я сам.
Я упрекал его в позёрстве. Он говорил, что если и есть позёрство, то оно непреднамеренное, а непроизвольное, что если оно и есть, то вытекает само собой, искренне и помимо него самого.
Он говорил, что многие пробовали анализировать его, но никто не хочет понять его по-настоящему. Я возражал:
– То есть ты хочешь сказать, что тебя никто не желает понять так, как ты того желаешь. Я, например, считаю, что понимаю тебя, но, быть может, не так, как ты хотел бы.
Боря говорил:
– Ты меня упрекаешь в чёрствости, сухости и небрежности к людям. Я имел много разочарований в жизни и не могу относиться к людям так открыто и доверчиво. Больше всего в жизни я люблю искусство, музыку. Ты знаешь, что я не бегу от мира: я люблю и развлечения, и игры, и людей, и общество, но искусство я люблю более всего, и я не хочу, чтобы что-нибудь могло меня отвлечь или помешать моим занятиям им, моему служению ему. Хочешь я тебе скажу одну вещь, – ты скажешь, что это позёрство, но всё равно?
– Ну?
– Помнишь, сегодня на крокете составляли телеграмму в Париж?
– Ну?
– Ещё торговались из-за пятачка... А это единственный человек, который дорог мне на свете.
Речь шла о Mlle Бастиан, к которой, я уже не раз слышал, Борис был не совсем равнодушен, очень красивой, выходившей теперь за кого-то замуж в Париже.
Я не задумываясь ответил:
– Она тебе потому так дорога, что ты сам слишком мало ей дорог.
Боря не ответил. Водворилось молчание. Тем не менее сказанное им было так ново и, если можно так выразиться, эффектно, что произвело на меня впечатление.
– Скажи, пожалуйста, она выходит за англичанина?
– Да. И совершенно его не любит.
– Богатого?
– Да.
Я задал ему несколько вопросов, но очень-то пытать Бориса нельзя было. На том и кончились наши разговоры, ибо это был последний вечер: на другой день я уехал. У меня остался зуб против Бори, и по дороге в Сухум, с парохода, я послал ему едкое и насмешливое письмо, быть может, весьма меткое и остроумное.
На другой день я тронулся в Петербург, побывал там у Лили Коншиной на свадьбе и затем отправился с мамой в Сухум – сочинять «Маддалену»-оперу.
Привожу одну Борину фразу, которая мне очень польстила.
Мы сидели у них в зале: Боровский, Борис, я, Карнеевы и несколько человек захаровской семьи. Зашёл разговор о том, действительно ли такая хорошая преподавательница наша Есипова, как о ней говорят? Боря утверждал это и в заключение сказал:
– Уж если её хвалит Сергей, который всех ругает и никого не признаёт, то можно быть уверенным, что она хороша!
И когда некоторые с недоверием отнеслись к его словам, то он очень серьёзно прибавил:
– Я серьёзно это говорю.
[…]
1913
[…]
16 мая (3 мая).
Встал в восемь часов и собрался ехать в Териоки. Зоя позвонила по телефону, что у неё нездорова мать и что ей ехать никак нельзя. Мне было ужасно досадно, потому что ехать одному совсем не хотелось, но я всё-таки взял себя в руки и отправился. Поспел к самому отходу курьерского поезда и, войдя в вагон, был окликнут Жоржем Захаровым, который тоже ехал в Териоки. Я был очень рад этой встрече и мы, приятно разговаривая, живо доехали до Териок. Жорж пригласил меня к себе обедать, на что я охотно согласился. У меня большая нежность к захаровским дачам; даже в прошлом году летом, когда я заезжал на день к Карнеевым и, будучи в ссоре с Борисом, зашёл на захаровскую дачу только с десятиминутным визитом, то на меня повеяло симпатией при виде этой дачи.
Итак, с териокского вокзала я отправился в оружейную лавку справиться, не покупал ли в прошлую пятницу кто-нибудь револьвера. Предъявленный мною портрет Макса обошёл руки всех приказчиков, но они абсолютно ничего не могли припомнить. Тогда я вернулся на вокзал и в билетной кассе справился, не брал ли кто в пятницу билета первого класса на Выборг или вообще на север. Мне ответили совершенно определённо, что второго класса брали, а первого нет. Я поехал к лендсману и сделал ему самое подробное заявление, особенно настаивая на розыске в окрестностях Териок. Лендсман отнёсся крайне внимательно, видимо, заинтересовался делом, взял фотографию, велел её отпечатать и разослать по окрестным полицейским пунктам. Подержал меня три четверти часа и отпустил, исписав целый лист и обещая известить в случае достижения результатов.
Затем я пошёл к Захарову обедать. Он накормил меня целой горой необычайно свежих и вкусных деревенских продуктов. Я пропустил два поезда в пользу прогулки к морю, а после неё простился с Жоржем и пошёл на вокзал. Была чудесная тёплая погода; природа радовала, несмотря на тощую северную весну. Когда я шёл по лесу, у меня было легко и спокойно на душе после всех душевных бурь последней недели. Я чувствовал себя способным одиноко отправиться в далёкое путешествие.
[…]
1 июня (19 мая).
В 9.45 утра приятный курьер Финляндской дороги уже уносил меня в Териоки. Я ехал с большим удовольствием. В вагоне-ресторане, куда я пошёл выпить кофе, встретил симпатичного капитана второго ранга Баркова, Лидиного поклонника. Сначала он мялся, не говоря куда едет, но потом выяснилось, что оба мы едем к Карнеевым. Нарядные Лида и Зоя встретили нас на вокзале, и мы весёлой гурьбой пошли на дачу. Бориса Захарова ещё нет в Териоках – очень жаль.
Карнеевы за последнее время, видно, обогатились: у них всякие угощения, ликёры и много радушия. Сделали мы милую поездку на Чёрную речку в двух фаэтонах: я с Зоей, Лида с Барковым. Я много говорил о Максе. Зоя слушала и вставляла свои замечания с большим интересом и вниманием. Играли в крокет, причём Лёва, «представитель крокетного клуба», получил поражение от Зои и меня, что привело его в форменный раж. Обратно я едва поспел на поезд. Барков остался ночевать. В глаз мне попала соринка (я стоял на площадке). Глаз запух и промучил меня всю ночь.
[…]
7 июня (25 мая).
С поездом 11.30 отправился в Териоки. Было мило, но скучней, нежели в прошлый раз. Захаровы в Павловске, слушают Цецилию Ганзен. Жаль.
Пошёл дождь, но перестал к вечеру. Я гулял с Зоей у моря, было душно и очень томительно. Вернулись домой в двенадцатом часу. Все спали; Лида проснулась, когда мы с осторожностью поднялись в наш верхний этаж. Я влез к ней в комнату. Лида сонно заворочалась в кровати. Я перекрестил её и поцеловал. Мне кровать была постелена в соседней комнате.
8 июня (26 мая).
Проснулся я под шум льющего дождя. На улице мокро, серо, вставать не хотелось. Да у Карнеевых раньше одиннадцатого часа никто в столовую не вылезает. Мы долго болтали с девочками через стенку, наконец пили кофе, и я с Лидой отправился смотреть фортепиано, которое продавалось на какой-то даче. Утихший было дождь опять полил и нам пришлось укрыться в первой попавшейся постройке, оказавшейся прачечной. Лида рассказывала мне о школе Штиглиц, в которой она учится рисованию, и об успехе, которым она там пользуется. Я посмотрел на неё – и в самом деле, она была такая хорошенькая, а фигура её была безукоризненна. Плюнув на рояль, до которого было не близко, вернулись домой. Погода была сырая, но дождь перестал. Мы сидели на веранде, когда застучала калитка и показались Боря и Жорж Захаровы. Девицы спорхнули им навстречу, я остановился на ступеньках веранды. Крепко пожали руку и начали играть в крокет: я с Зоей против Лиды с Борей. Жорж пошёл возиться с малышами. Мы сделали всего несколько ударов. Дождь полил снова, и мы побежали на веранду. Сидели и вели общий разговор, немного искусственный. Борис и я были центром. Оба старались говорить умно. Между тем дождик быстро унялся, и мы вышли продолжать прерванную партию. Но ей не суждено было продолжаться: пришла горничная и доложила братьям Захаровым, что приехали их кузины Дурдины. Борис кладёт молоток, извиняется и уходит. Возвращаемся на веранду, где подают обед. За обедом только и было разговора, что о предстоящем открытии «крокетного клуба».
Когда я года три назад гостил у Захаровых и устраивал у них всякие крокетные состязания, то они произвели впечатление на Лёву: он организовал крокет на своей даче, стал сам устраивать чемпионаты, Захаровы продразнили это учреждение «териокским крокетным клубом», а Лёвку – председателем – и теперь каждую весну происходит торжественное открытие «клуба», а каждую осень – торжественное закрытие, собираются гости и веселятся.
Таковое открытие было назначено на сегодня в три часа. Едва мы кончили обед, как у калитки показалась целая толпа Захаровых, Дурдиных и прочих, всех более десятка. Впереди, неся что-то завёрнутое в бумагу, шёл Борис; за ним Жорж и сестра с хлебом-солью; все трое украшенные юмористическими орденами. Борис обнажил свою стриженую голову и остановился перед верандою, на ступеньках которой стоял Лёва.
– Глубокоуважаемый и высокочтимый председатель! – начал он...
Несколько человек из Захаровых, изображая репортёров и представителей фирмы «Пате», защёлкали «кодаками». Борис говорил о заслугах «крокетного клуба» и в заключение просил позволения поднести клубу в дар древнейший крокетный молоток, найденный недавно при раскопках в Северной Америке. С этими словами он развернул бумагу и вытащил оттуда обломок какого-то невероятного старого и негодного молотка. Я хохотал от души. Председатель с глубокой благодарностью принял ценный дар и в ответной речи благодарил за оказанную честь. Затем был поднесён хлеб-соль, и все перешли на крокетную площадку. Тут была сожжена громогласная хлопушка, изображающая пушечный выстрел, и в тот же момент на столбе взвился флаг. Открытие состоялось. Устроили «юмористическую» партию из самых плохих игроков (Лида, Дурдины и прочие). Все расселись вокруг на скамейки, «кодаки» продолжали щёлкать, хозяева притащили ликёры, было шумно, все шутили, больше всех Борис, который был находчив, весел, пользовался общим вниманием и был центром. На меня не обращал внимания, как будто меня тут и не было. Я чувствовал себя очень неприятно, как лишний человек, но нельзя было ни уйти, ни даже показать виду. Я отлично понимал, что комедия ломается нарочно и, как неприятно ни было, решил держаться и делать вид, что не замечаю бойкота. Пришлось утешаться, что я, может быть, всё-таки главное лицо, если комедия – для меня. «Юмористическая» партия окончилась. Стали организовывать вторую. Я с Зоей против Жоржа и Лиды. Предложили Боре, но он ответил, что ему не хочется.
– Вот, ведь вас четверо: Зоя, Сергей Сергеевич...
Он первый раз назвал меня Сергеем Сергеевичем, всегда раньше по имени.
Наша партия шла без особого оживления. Семья Захаровых собралась домой. Площадка опустела, и я остался один с Лидой и Зоей. Тогда я им предложил пойти на море, где благодаря большому ветру было сильное волнение. Барышни переоделись, и мы отправились. По дороге столкнулись со всей захаровской компанией, которая прямо от Карнеевых пошла на пляж и теперь возвращалась обратно. Я шёл между Лидой и Зоей, держа обеих под руки. Остановились и девицы завязали нескончаемый разговор. Я видел, что мне всё равно не о чем говорить с Борисом, а потому всё время торопил моих компаньонок. Раскланялись и пошли. Я слышал, как Борис обещал Лиде постараться придти вечером.
На море действительно пронзительный ветер, сильная волна и несколько барок, выкинутых на песок. Песком засыпало глаза, и мы повернули назад. Вернулись домой. Темнело. Ужинали и слегка скучали. Но я решил пропустить ещё один поезд и дождаться захаровского пришествия.
Я был прав и дождался: появились Жорж, Боря и сёстры Дурдины. Расположились на веранде вокруг стола и затеяли игры в карты, ерундовые, но оживлённые, например, в «свиньи». Поднялся шум, хохот. Боря смеётся моим остротам, мы часто разговариваем, лёгкое сближение. Мне очень весело. Но... поезд не ждёт и время моего отъезда быстро приближается. Игра на время приостанавливается, ибо Лиду, которой завтра чуть свет ехать в Петербург сдавать экзамен рисования, посылают спать. Все толпятся на веранде, а затем вслед за Лидой убегают в дом. Я остаюсь вдвоём с Борисом, но что сказать? Машинально я тоже ухожу в дом, беру пальто, шляпу и начинаю со всеми прощаться. Прощаясь с Захаровым – он знал, что я уезжаю на всё лето заграницу – нарочно говорю ерунду.
Зоя идёт со мною до калитки и хочет проводить дальше, но я отсылаю её к гостям и в полутьме быстро шагаю к вокзалу. На повороте оглядываюсь на карнеевскую дачу и, вспоминая слова из «Скучной истории» Чехова, говорю:
– Прощай, моя радость!, – адресуясь к Захарову.
В поезде стою на площадке последнего вагона и смотрю на скользящие рельсы. Всякие мысли о Захарове и Максе.
Стряхиваю с себя эти мысли и в Куоккале бросаю постальку Умненькой, мистифицируя её моим будто-бы пребыванием в Куоккале.
Домой приезжаю очень усталый и успокоенный совсем.
[…]
3 августа (21 июля).
В 9.15 – на Первой роте, за фортепиано и за учением Концерта. Занимался до часу, хотя не сплошь, а с маленькими перерывами, разбавляя учение Концерта сочинением «Этюда» для Ор. 12. Это последняя пьеса из этого десятка; он был сочинён года два назад, но довольно плохо; теперь я его сочиняю заново, пользуясь только некоторыми материалами, и оставляю старый характер, – остальное новое; думаю посвятить Романовскому, отличному пианисту, милому человеку и поклоннику моей музы.
В половину второго я вернулся на Сергиевскую, позавтракал, переоделся в новый костюм с клетчатыми, необыкновенными для России брюками и поехал в Териоки к Карнеевым. За первую половину моего заграничного путешествия я им послал пропасть открыток, каждый день по одной, но так как я нашёл, что они мне отвечают слишком лениво, то вдруг перестал им писать – и за вторую половину не прислал ни одной. Теперь, при моём появлении, необычайные крики и вопли:
– Сергуся!! Откуда? Что с вами случилось? Отчего вы ничего не писали?
Обе барышни, по обыкновению, свеженькие и хорошенькие. Поболтав с полчаса о загранице, пошли на море. Проходя мимо захаровской купальни, Лида увидела Бориса Захарова. Он шёл с велосипедом по мосткам по направлению к берегу. Обе девицы начали ему кричать и направились к мосткам, я и ещё молодой человек, Савенков, остались на месте. Затем мы все встретились. Я очень вежливо поздоровался с Захаровым, сняв шляпу, а он сказал мне:
– Здравствуй, с приездом.
Лида с Зоей затараторили, что ах, вот, сегодня Сергуся так неожиданно, смотрим – идёт! Потом сразу перевели разговор на какой-то вчерашний вечер, а на вопрос Захарова, куда мы сейчас идём, сказали, что сначала на теннис, потом в кинематограф и стали звать его. Он ответил, что никак не может, потому что у них гости и дача набита народом. Я вставил:
– Ну вот, вам и надо уйти в кинематограф: на даче свободней будет.
Но он ответил, что прийдёт лишь в том случае, если пойдут и гости. Затем мы распростились, причём на этот раз он вежливо снял шляпу, и мы продолжали наш путь. На теннисе встретили Бориса Алперса, который всегда необыкновенно изысканно здоровается с Карнеевыми и вообще что-то разыгрывает. Я поздоровался с ним сухо и невнимательно. С Серёжей Алперс – хуже: я подал ему на ходу левую руку. После тенниса мы были в кино (Захаров не пришёл), затем обедали дома (как всегда много ликёров), и в десять часов я уехал в Питер, пообещав увидеться с ними в пятницу.
Захаров в среду уезжает гостить к великим князьям, а по возвращении собирается второго с Карнеевыми слушать меня в Павловске.
[…]
11 сентября (29 августа).
С утренним курьерским поездом я обещал вместе с Мясковским приехать в Териоки. Но Мясковский не мог ехать из-за присутствия Сараджева, а против моей поездки восставал проливной дождь и безнадёжно серое небо. Однако в Петербурге сидеть было скучно, я напялил швейцарский костюм и поехал. На вокзале со скандалом достал билет и за две минуты поспел к поезду. Погода между тем разгуливалась и, когда я час спустя выходил на териокскую платформу, сияло солнце.
Меня встретили Лида, Зоя и Боря, мы сели на двух извозчиков и, обгоняя друг друга, покатили на дачу. Час спустя к Захаровым приехали сёстры Ганзен и мы, соединившись вместе (я гостил у Карнеевых), совершили по великолепной погоде большую, весёлую прогулку. Вечером нарядились кавалеры в дамские костюмы, а дамы в кавалерские. Лида в моём швейцарском костюме выглядела хорошеньким мальчишкой, я её называл Дорианом Греем. Тиля Ганзен и Зоя, особенно Зоя, были удачными гимназистами. Боря – шикарной дамой с бюстом. Я выглядел легкомысленной особой: лицо было накрашено и напудрено, на голове большая шляпа. Гуляли всей толпой по морю, ошарашивая встречных. Танцевали в захаровском зале, причём новоиспечённые кавалеры приглашали новоиспечённых дам. Там же ужинали, потом играли в petits jeux. Захаровы оказывали мне много внимания.
12 сентября (30 августа).
Утром я и Зоя совершили длинную прогулку по берегу моря до самого Тюрсева. А меня тянуло в эту сторону, ибо Нинина «Америка» обитала где-то здесь. И действительно, на ободранной жестянке я прочёл: «Дача Зайцева». Чёрт.
Обратно мы вернулись на извозчике, совершив в сущности отличную прогулку. Днём собрались все у Захаровых и пошли на море. Луиза Алексеевна снимала всех и непременно хотела снять меня вместе с Борисом. Я снялся с очень весёлым видом, облокотясь ему на плечо. Должно быть, забавно выйдет и другой снимок: Боря, Зоя, Лида и я, щёлкнутый в тот момент, когда мы спорили, размахивая руками, о том, какие принять позы.
Сидели у моря на песочке и опять гуляли далеко на берегу. Мы с Зоей вновь дошли до зайцевской дачи и даже на версту дальше. У Лёвки талант поэта-юмориста. Сегодня он читал мне довольно забавные и злые стихи на меня, Борю и Жоржа.
Раскладывали гурзуфский пасьянс, которому я здесь научил Лиду и Зою. Я много болтал про «Фяку».
Вечером вернулся в Петербург.
[…]
1914
[…]
17 апреля (4 апреля).
Я встал в восемь часов. Стояло солнце, и я позвонил к Дамской. Та к Струве и в половину десятого, за четверть часа до отхода скорого поезда, я был на Финляндском вокзале. Дамская уже ждала, а Струве опять не явилась к уходу поезда. Через десять минут ушёл и второй, а Струве всё не было. И досадно было, и смешно, что каждый раз со Струве такая история. Опять стали звонить ей на квартиру, но опять ответили тоже самое: барышня полчаса как уехала на вокзал. Не зная, что делать, вышли мы из телефонной будки и на платформе столкнулись с опоздавшей Струве. Она появилась с таким невинным видом, что Дамская стала безудержно смеяться, я за ней. Струве ничего не понимала, чувствовала себя глупо и начала сердиться. Я тоже разозлился на неё и, повернувшись спиной, ушёл брать билеты.
В Териоках не всюду стаял снег и ледяные корки сменились лужами, а лужи скользкой грязью. Мимо дачи Алперс, Захарова и той, где жила Струве прошлым летом, мы вышли к морю. Но море ещё не оттаяло и представляет неровную снежно-ледяную пелену. Я их привёл в парк, где мы решили съесть наши бутерброды. Струве предлагает влезть на сложенные в кучу леса, из которых летом строилась захаровская купальня. Проделала она это с большой ловкостью. В четвёртом часу вернулись на вокзал чай пить. Там я взял тарантас, и мы очень весело поехали в Тюрисяви. Я сидел с кучером, но лицом к барышням. Приехали в Тюрисяви, погуляли, я предлагал послать открытку Липинской, чем привёл Струве в отличное расположение, затем подкладывали копейку под проходящий поезд и сидели на полустанке на деревянном заборе. Струве рассказывала, что она родилась во Франкфурте-на-Майне, где жила до четырёх лет, говоря по-немецки, потом переехала в Монреаль (французский-немецкий), потом через пять лет в Италию, в Сан-Ремо (итальянский и русский), и наконец полтора года назад в Россию. Ей Богу, сие прелюбопытно. На обратном пути я дремал, причём Струве прилагала всякие усилия, чтобы меня не разбудить. Весело смеялась в трамвае. Дамская упрашивала, чтобы я не стригся под нулевой номер, как прошлой весной, а то очень безобразно. Струве тоже подошла и сказала:
– А то ещё весь ваш успех в Консерватории потеряете (!).
Дома меня ожидал подарок от Рауша за игру у них – хрустальный, очень элегантный кубок. На меня он особенного впечатления не произвёл, но мама, кажется, осталась чрезвычайно довольна. Я же был в полном удовольствии от нашей поездки и очень усталый лёг спать.
[…]
26 июля (13 июля).
После отчаянной жары полил дождь. А я как раз собрался в Териоки к Захаровым. Я решил плюнуть на дождь и поехал, расставшись, однако, с желанием пофорсить новым костюмом. Надел резиновое пальто и столь нелюбимые мной калоши и отправился в путь. Как и следовало ожидать, пока я доехал до Териок, дождь перестал. Когда я вступил в просторную захаровскую дачу (приехал я с большим удовольствием), то увидел всю семью за столом. Восклицания неожиданности и радости, особенно любезный приём со стороны Бориса и меня усадили за стол. Я едва успевал есть, разговаривая со всеми и рассказывая про Лондон, Дягилева и про свои намерения. С Борисом мы были милы и просты, все старые тени сгинули. После обеда он потащил меня сыграть ему 2-ю Сонату, которую он от меня ещё не слышал и которую он, по-видимому, сам не очень разобрал. Я сыграл, Соната ему очень понравилась. Тут же были сёстры Ганзен, постоянные гости этой дачи. Гуляли, пили денной чай, Боря много расспрашивал про Лондон, довольно много говорил о войне. Пришёл Лёва Карнеев. Лида и Зоя сегодня уехали в гости в Юкки. Борис говорил, они будут жалеть о своём отсутствии. Играли в крокет. Я кряхтел и вспоминал старые времена моего чемпионства. Я – Лёва: +1 -2; я – Боря: +2 -1. Странно, я прежде всегда проигрывал Борису. Лёва занумеровал всех своих любимых барышень, так что теперь идут разговоры, например:
– А что поделывает №20?
В своё время он перенял мои чемпионаты в крокет, теперь – фронты. Вечером были с Ганзенами в местном театре, откуда я отправился на поезд. Захаров приглашал меня к ним гостить. Очень мило с его стороны, но вряд ли мне удастся воспользоваться этим летом его приглашением.
Вполне довольный, я вернулся в Петербург.
[…]
1915
[…]
Май.
[…]
Между тем Захаров чуть ли не каждый день звонил мне по телефону, то приглашал в Териоки, то по всяким пустякам. На его приглашение приехать в Териоки двадцать первого я ответил охотным согласием. Я был колоссально рассеян в эту поездку и не мог заставить себя быть обыкновенным. Захаров страшно интриговался, подъезжая и так и сяк, спрашивал, что со мной.
[…]
Томясь скукой, я как-то отправился снова в Териоки, где был встречен радостными возгласами Бориса:
– Ах ты, балда этакий, приехал! Очень рад!
Это было уже около двадцатого мая.
Сначала мне показалось, что будет скучно. Девиц Карнеевых на даче ещё не было, а Лёвку я живо обыграл в шахматы. Появилась Танюша Гранат, соседка по даче, интересная еврейка лет семнадцати, которую я видел ещё в прошлый раз и с которой все мы тогда ходили в кинематограф. Когда днём она сказала, что идёт с компанией в Келомяки, я с охотой присоединился к ним, так как в Келомяках проводила лето Катя Шмидтгоф, и я давно собирался навестить её. Так как и Танюша, и я считали себя ходоками, то мы решили побить рекорд скорости в ходьбе до Келомяк и примчались туда на полчаса раньше остальных. Танюша запыхалась и прониклась ко мне почтением. Проведя у Кати симпатичный час, я возвращался в Териоки в обществе Тани и сестры Бориса. На этот раз шли медленно.
[…]
Июнь.
[…]
Шестого я собрался в Териоки. И хотя я всё последнее время чувствовал себя весьма нервным, но едва я сел в поезд, как обо всём забыл и был невероятно доволен. В Териоках на этот раз оказались Лида с Зоей. Лёва, как и в прошлый раз, привёл нас к себе – играть в шахматы, и таким образом мир с невестой и не невестой был заключён (Лида объявлена невестой капитана Баркова, замечательного тем, что он «очень хороший человек», сейчас – в Японии). На даче у Карнеевых процветала «стуколка», в которую играли решительно все. Я не умел, но храбро стал учиться, видя, что ставят по пятнадцать копеек. Однако вскоре проиграл десять рублей и тогда выучился. Борис страшно увлекался, и мы просидели весь вечер. Только раз мне удалось вытащить всех на море. Днём опять играли в «стуколку» и гуляли с Карнеевыми по морю. Только вечером, удрав из кинематографа, в котором были с Карнеевыми и Захаровым, в гостиной захаровской дачи столкнулся с Танюшей. Мы решили завтра рано утром сделать большую прогулку и поставить новый рекорд. Затем, хлопнув две рюмки шведского рома, я помчался к Карнеевым играть в «стуколку», по дороге встретил всю компанию, возвращающуюся из кинематографа, схватил Зою и понёс её на руках. В «стуколку» я отыгрался, а в час ночи уговорил Бориса идти спать.
Утром я вскочил, как вдруг Борис, спавший в одной комнате со мной, потянулся, глянул в окно и, увидев хорошую погоду, огорошил меня предложением идти с ним на озеро. Вечером я уехал в Петроград.
[…]
Двадцать первого я отправился к ним в Териоки, очень весёлый, ибо было солнце, праздник, толкотня на вокзале, я ехал к Карнеевым и решил быть очаровательным и вообще наезжать ещё.
В компании Карнеевых мы послали Борису весёлую компанейскую постальку.
[…]
1916
[…]
8 марта (24 февраля).
Сегодня, наконец, состоялась поездка в Териоки.
В Териоках белый снег и вкусный воздух.
9 марта (25 февраля).
Катались в Тюрисяви и на Щучье озеро, обедать ездили в Белоостров. Садясь в поезд для обратного следования в Териоки, натолкнулся на Цецилию и Эльфриду Ганзен, ехавших в Выборг концертировать. Я стремительно поздоровался и исчез, вызвав гневные возгласы, что можно было бы снимать хоть перчатку, когда здороваешься.
[…]
Июнь.
Дача в Куоккале не блистала излишней роскошью, но была удобна, хозяева – милы, время – свободно, стол – отличен, конфет – куча.
Я принялся за инструментовку «Игрока» и делал страниц пять в день, а позднее и все десять, играя в промежутках в теннис. С Боренькой мы очень ладили, хотя и ссорились, когда он жулил, крича «райт», вместо «аута», или, когда я его в двенадцать часов дня будил при помощи холодной воды. Также в очень дружеских отношениях я был с его меньшей сестрой Татьяной Николаевной, очень милой дамой двадцати трёх лет, жившей на соседней даче. Меньше я ладил с другой сестрой, Варей, княжной Магаловой, более невыдержанной, но она приехала позднее, и мы с ней соприкоснулись мало.
Довольно часто я ездил в Петроград, пока мама не уехала на юг.
Четырнадцатого июня играл в Павловске 2-й Концерт, который недоповторил, но почему-то сыграл с чрезвычайным блеском. Публика шумно аплодировала, а я на бис бравировал «Сарказмами».
Заезжал я несколько раз в Териоки, заглядывал к Карновичу, к Захаровым (Борис с Цецилией были в Железноводске), в церковь, но тайным желанием было – увидеть прошлолетнюю Танюшу. Но теперь мне не повезло, я встретил всех: её отца, брата, сестру – Танюша же, как золотая рыбка, была неуловима.
Итак, время в Куоккале проходило между партитурой и теннисным кортом, немного однообразно, но славно. Куоккала, конечно, не получила того обаяния, которое для меня и поныне сохранили Териоки, сами Териоки, но проведённым месяцем я остался очень доволен. А в конце июня Боренька и я выбыли на Волгу, держа путь на Кавказ.
Партитура первого акта была готова и сочинение окончено.
14 августа (1 августа).Август.
Возвратясь на север, я собирался, согласно приглашению Захарова, провести август в Териоках, а потому по прибытии первым делом отправился в Териоки. Захаровскую дачу я нашёл совсем в ином виде, чем в былые дни. Жил на ней старик-отец, страдавший перерождением сердца и ежеминутно грозившим окружающим катастрофой. Все были тихи, осторожны и отнюдь не шумливо-веселы, как раньше. Боря и его юная жена встретили меня чрезвычайной ласковостью, причём крайне мила была и Цецилия, которая всегда относилась ко мне чуть недоверчиво, даже, пожалуй, враждебно. Теперь Борис, очевидно, оказал на неё решительное влияние. Несмотря на свои утренние любезности, Борис ничего не говорил о своих приглашениях гостить, а потому я немедленно заявил, что поселяюсь в Куоккала, и через день был там.
Татьяна и Варвара Николаевны радостно замахали руками и закричали, чтобы я остановился у них. Сияло солнце, теннис был в отличном состоянии, моя комната меня ждала: я поселился в Куоккале. Время проводили очень мило. Князь, муж Варвары Николаевны, она сама, Танечка и я с увлечением играли в теннис. Я быстро и уверенно инструментовал второй акт. Второй и третий акты ездили со мной по Волге, и я частенько посиживал над ними, обдумывая и размечая карандашиком инструментовку. Теперь, благодаря этому, работа шла легко: тринадцать страниц партитуры в иные удачные дни.
Время текло без крупных событий, но очень мило.
Князь был очень привлекательным джентльменом. Варвара Николаевна наоборот – порой очень невыдержанна; мы дважды ругались с ней до самозабвения, но сейчас же мирились. С Татьяной Николаевной мы подружились, особенно когда я случайно проник в её величайшую тайну, преромантичную, и тогда я сделался совсем для неё необходим.
Наезжали Н. В. Андреев, занятный и шумливый князь Андронников, чемпион тенниса Аленицын и другие гости.
Кроме тенниса, играли мы в бридж, по-крупному, по рублю, т.е. в десять раз крупней, чем мы зимой. Сначала это меня даже запугивало, тем более, что оба князя играли блестяще, но мне везло и, проиграв в первый раз, я выиграл во второй, проиграв в третий, выиграл в четвёртый, а затем уже только выигрывал.
Параллельно с игрой в бридж развилась в дождливые дни игра в «66». Тут уж я свирепствовал и наиграл рублей восемьсот. Весьма кстати, ибо на полученный наконец аванс под «Игрока» (1500), я вздумал сыграть на бирже, купил себе «вагоны», а они упали на пятьсот рублей – и я сидел в неприятном ожидании.
Несколько раз я заезжал в Териоки, проводил время у Бориса, играл в шахматы с Левкой, который так усилился, что я, проиграв ему серьёзную партию, объявил матч. Искал я Танюшу и наконец нашёл шестого августа на дачном балу, где я был с Карнеевыми. Я был ужасно рад её видеть, и мы с ней невероятно дурили напролёт весь бал. Зубки у неё так же сияют и профиль такой же красивый.
[…]
1917
[…]
Июль.
Первого июля я отправился в Териоки к Борису Захарову, который с женой и новорожденной дочкой жил там безвыездно всё лето, окружённый сёстрами, жёнами братьев и великим множеством детей младшего возраста. И было видно, как Борис, некогда пробившийся в высоты, теперь, правда, несколько снизившийся, совершенно захлёбывается в этом болоте мещанства и каждодневности. Детский питомник! Пелёнки и манная каша! Разговоры о коровах и огурцах! Дороговизне пуговиц и кухарок! Какой ужас! Это жизнь артиста... И видно было, как мёртвая вода заливала всю обширную дачу. Когда я приехал, то на меня накинулись и целый день играли в азартные игры, и это была единственная пульсация жизни. А когда я, в конце концов, выиграл сто рублей (результаты наших игр всегда колебались между пятьюдесятью и ста пятьюдесятью рублями), то его сестра проговорила:
– Борис! Борис! Он вечно приедет и выиграет!
Немного лучше было у Карнеевых, но там подрастает серия очень хорошенькой молодёжи. Неожиданно я столкнулся с Танюшей, которую считал уехавшей в Сибирь. У этой была пульсация жизни и даже целое кипение. Она увела меня в лес и там рассказала про свои похождения, ныне перешедшие за границы девичей чистоты. Здесь была жизнь и радость жизни. У Танюши блестели глаза и зубки, и она по-прежнему хорошенькая.
Примечания: 1. Борис Захаров – сын владельца дачи в Териоках. Борис Захаров учился в консерватории вместе с Сергеем Прокофьевым, с которым познакомился в 1906 году в классе композитора Лядова. Борис Захаров стал известным пианистом, женился на одной из сестер Ганзен – Цецилии, известной скрипачке, многократно упоминаемой в дневниках С. Прокофьева. В 1921 году они на лодке бежали из Петрограда в Териоки, где жили на семейной вилле Захаровых. Они дружили и часто бывали у И. Е. Репина в "Пенатах", Репин написал известный портрет Цецилии. В 1921 году Борис и Цецилия дали несколько концертов в Териоках. Позднее они уехали в Германию, затем во Францию. После гастролей в Китае в 1928 г. Борис Захаров остался в Шанхае, где был профессором консерватории, умер в 1943 г. 2. Громадная по тем временам дача Степана Николаевича Захарова располагалась на ... Захаровской улице, после 1918 г. - Pellervonkatu. Современное название - Красноармейская ул. Степан Николаевич Захаров, купец 1-й гильдии, потомственный почетный гражданин, крупный лесоторговец (лесопильное производство, торговля дровами, лесная биржа), домо- и землевладелец. Дети: Николай, Степан, Пантелей, Георгий, Борис, Василий, Вера (в замужестве Хохлова), Мария (в замужестве Павловская). Супругой Степана Николаевича была Юлия Андреевна, урожденная Дурдина, дочь «пивного магната» Андрея Ивановича Дурдина (известного Терийокского дачника и благотворителя), дачный участок Дурдиных располагался недалеко от дачи Захарова. В 1930-х годах в здании размещались щюцкор (финское добровольное военнизированное оборонное общество) и дача носила название "Райялинна", что значило "Пограничный замок". Здание не сохранилось.
/ Фрагменты дневников С. С. Прокофьева из парижского издания 2002 г., опубликованного на сайте "Прожито". Иллюстрации из архива сайта terijoki.spb.ru. Материал подготовили И. Лапин, А. Браво. /
