З. Ю. Курбатова. Комаровские антики.

Дворник Пётр Дмитриевич

Дворник Пётр Дмитриевич был бывшим милиционером. Он сохранил боевую выправку и умение грозно смотреть исподлобья. Одет он был в неизменную кепку, тужурку и кирзовые сапоги, которые напоминали о его связях с органами правопорядка. И всегда был готов поймать нарушителя. Поскольку нарушителей не попадалось, Пётр Дмитрич довольствовался мелочами. Например, отнял велосипед у Митьки, гостившего на даче у Орбели, отнял и запер с большим удовольствием в свой сарай. Чем провинился Митя, я уже не помню.

По настоящему звёздный час настал, когда чужой прохожий, по дороге со станции, решил сорвать веток с нашей рябины. Пётр Дмитрич даже успел сбегать в сторожку за ружьем, но оружие не применил.

Мы его побаивались, хотя один случай показал сторожа в негероическом облике. Пётр Дмитриевич изменял своей толстой Фаине Антоновне. Иногда он надевал свежую рубашку, чистил сапоги, и уезжал на мопеде в Верхнее Комарово к одной медсестре. Он ехал на свидание с абсолютно каменным лицом. Но в деревне все известно, и о его визитах на улицу Громыхалова знали. Но однажды он очень спешил, и вывалился вместе с мопедом в канаву, там где Курортная делает поворот. Мы со Степой и Толиком по многу раз представляли это падение.

Мы часто заходили в сторожку, но лишь в предбанник. Там всегда пахло псиной и супом из потрохов, а в коробке копошились щенки финской лайки Дички. Петр Дмитрич был человеком не лишенным стремлением к прекрасному. Ему нужна была породистая собака, не дворняга. Но где такую взять. Он пошёл на смелый шаг. Выловил огромного королевского пуделя, который принадлежал какому-то академику из сталинской дачи, и запер этого пуделя с Дичкой в своём предбаннике. Потом породистого кобеля хватились, и он был отпущен на свободу. Тут началось томительное ожидание. Дичка ощенилась, один из четырёх щенков оказался сыном пуделя. Пётр Дмитрич его холил и лелеял, стриг сам машинкой, как положено. С кисточкой на хвосте и гривой. Нового любимца назвал Драконом. Дракон был придурковат и не поддавался дрессировке, но верно сопровождал Петра Дмитриевича, когда тот развозил уголь по нашим котельным.

Финские лайки Дракона не считали за собаку. Первым сыном Дички был Фомушка Первый. У жены сторожа были больные ноги, и она решила лечить их собачьей шерстью. Сказано сделано. Петр Дмитрич обстриг Фомушку на манер пуделя, рука у него так и шла. Вжиг Вжиг. Фомушка от стыда забился за сараи, куда тётя Лариса Кондратьева носила ему еду. До сих пор помню его взгляд, полный укора и праведного негодования. Фома Первый был самым умным из собак. Самым хитрым Фома второй, кончивший век на генеральском диване. А самым глупым был Дракон.

/ 23.02.2018 г. /

Иди, иди, старый потаскун!

Я проснулась, меня разбудил властный генеральский голос, который был хорошо слышен через хлипкую стену, отделявшую нашу квартиру от соседской. Я выглянула в окно. По дорожке, которая вела к двери соседа, шёл Фомушка и вилял хвостом.

- Потаскун! - приветствовал его хозяин.

- Фомушка, драгоценный, где ты был, я волновалась... - это уже звонкий и невероятного кокетства голос генеральши Милочки.

Было пять утра, белая ночь в Комарово. Финская лайка Фомушка возвращался после гулянки. Он твёрдо ступал своими короткими крепкими лапами, пасть, обведённая черным, улыбалась. Правда, улыбка была кривоватой, один уголок выше. Он знал, что генеральша все простит и накормит.

Сначала Фомушка был просто псом, рождённым финской Лайкой Дичкой в предбаннике сторожа Петра Дмитриевича. Потом колесо фортуны обернулось, и его взяли к себе бездетные Милочка и её любезный генерал Валерий Иванович. Фомушка особенно полюбил ездить в белой генеральской Волге. Он неторопливо подходил к машине и вскидывал своё грузное тельце на красное сидение впереди. Валерий Иванович садился за руль. Иногда он отвозил в город и меня с мамой. Я помню его руки, с какими-то огромными шишками на суставах. Как он мог ими держать руль, думала я...

Однажды Фомушка по старой привычке прогуливался между нашими дачами. Навстречу ему шёл академик Кондратьев. Фомушка, увидев его, заулыбался и стал вилять хвостом, фактически мести дорогу. Ноги-то у Фомушки были короткие. Кондратьев встретил старого знакомого словами: "Фома, как ты хорошо выглядишь, потолстел, какая шерсть! Говорят, ты теперь на машине ездишь, а в шофёрах у тебя генерал!".

Тонкие стены позволяли слышать каждое слово, произнесённое у соседей. Во время перестройки моя тётка, округлив глаза, уверяла? что генерал не приветствует новое время и в своей спальне, исключительно супруге, говорит что новый режим не продержится.

Милочка интересовалась нарядами до конца жизни. Была похожа на актрису 1950-х годов, красная помада, завитые волосы. В разговоре она всегда кокетливо заводила глаза, каждое движение было продумано. Она держалась удивительно прямо. Потом я узнала, что это следствие перенесённого костного туберкулёза и длительного ношения специальных корсетов.

У Валерия Ивановича не только жена была генеральшей, но и тёща. Надежда Алексеевна, крошечного роста старушка, была замужем за генералом Кузнецовым, отцом Милочки. Во время войны генерал проявил супружескую неверность. Надежда Алексеевна не придерживалась того правила, что "война все спишет", развелась и вышла замуж за другого генерала, Михаила Миловского. На парадах сидела рядом с супругом и делала замечания: "Миша. Там три танка как-то неровно встали...". Потом Надежда Алексеевна стала вдовой, совсем маленькой и сгорбленной. Потом она перестала выходить на свой дачный участок и любоваться розами. Через стенку я слышала, как она бредит, лёжа в своей кровати. Она вспоминала себя молоденькой барышней с роскошной косой, которую в 16 лет похитил из родного дома офицер. Потом Надежда Алексеевна отправилась на кладбище, но не на наше, комаровское, а в город. Потом умер и Валерий Иванович. Тетя Лариса Кондратьева спросила: "Помнишь, какие у него были руки? Он их отморозил зимой 1941 года, обороняя Кронштадт."

/ 23.02.2018 г. /

Памяти Ляли Линник. 31 января 2016 г.

Ляля Линник и Зинаида Курбатова

Сегодня в Комарово умерла апокрифическая женщина Ленинградского андеграунда Ляля Линник. Она же Ирина Левшакова. Женщина, у которой на даче была студия. Где записывали свою музыку Гребенщиков. Федя Чистяков и многие другие... Ляля была странная дама. Но это был человек эпоха.

В последний раз я увидела ее этой осенью. Я узнала ее со спины - худенькая пластичная фигурка, как у цирковой актрисы, она шла через маленький лесок к станции. Я подумала что хорошо, что она меня не видит, а то позовет пить водку, или еще что-то делать, чего я не хочу и не могу. Бог с ней. Я не знала, что больше ее не увижу.

Какая она была красавица в детстве. С ней дружила моя любимая двоюродная сестра. Но я маленькая, четко понимала - Ляля гораздо талантливее красивее и круче моей кузины. И конечно все ровесницы Ляле завидуют.

У нее были тонкие щиколотки и запястья, огромные зеленые глаза, черные кудрявые волосы. Какая то средневековая внешность Она была хиппи. Тогда это слово было в Советском Союзе чем-то страшно загадочно ругательным. Ляля ходила в длинной юбке, во вьетнамках. Она говорила хрипло, курила, неожиданно могла употребить резкое нецензурное слово. Она была необычная, непохожая, крутая.

В какой-то момент взрослые стали говорить - Ляля исправилась, она вышла замуж, родила прелестных близнецов и стала учиться в университета, однажды мы ехали в электричке и Ляля показала мне скелетик ископаемого маленького ящера...

Потом она стала жить в Комарово, постоянно. Ее дача стала прибежищем рок-н-рольных людей всей страны и Ленинграда. Близнецы росли сами по себе и однажды чуть не спалили дом, Ляля в длинной юбке и облаке анаши принимала гостей. Потом студия звукозаписи в этой даче. Все наши великие - Гребенщиков, Башлачев, и другие, все были на этой даче. Записывали свою музыку...Ее близкий друг Федя Чистяков ударяет ее в грудь ножом... Они употребляли грибы-колпачки, которые в обилии росли в верхнем Комарово.

Одна за другой трагедии. Ее называют по-всякому. И апокрифической женщиной Ленинградского андеграунда и ведьмой. Не знаю. Она была важной, непременной фигурой нашего поселка. Мне очень жаль, что она ушла. И что на нашем кладбище будет теперь еще одна могила человека, которого я помню молодым красивым и талантливым.

"Похороны в Орнане"

Комарово было исключительным местом. С одной стороны – дачи академиков, бонтонные прогулки, крокет. Из каждого окошка Би-Би-Си, чтение запрещенной литературы по вечерам. С другой стороны деревня, полурусская – полуфинская. И были у нас, как во всякой деревне, вечные персонажи, антики, хранители этих мест.

Была финка Александра Яновна, которая продавала цветы и смородину. Дедушка очень любил к ней ходить, подолгу выбирать рассаду, рассуждать о том, каким было Комарово до Зимней войны. Финка была замужем за русским, потому и осталась в родных местах, после того, как границу отодвинули за Выборг и эти места стали советскими. У нее был плохой конец. Домик финки сгорел вместе с мужем-инвалидом. Пожарные ехали с соседней улицы, но не успели.

Антонина Харитонова, по прозвищу Тонька Кладбищенская. Сорок лет она работала на комаровском погосте сторожем. Хоронила всех академиков, начиная с Шишмарева. Потом похоронила и своего сына – он утонул в Финском заливе. Днем Тонька сидела на могиле у сына, зорко наблюдала за теми, кто приходит. Кто и как убирает могилы, какие приносит цветы – ничто не ускользало от нее. Она сидела и делала замечания – "К маме-то почти не приезжает твой отец, мог бы и чаще приезжать, и розочки побогаче поставить". Тонька жила в домике рядом с кладбищем. Каждый год у нее был новый муж, с которым она выпивала. Однажды я зашла к ней в домик. Стучусь – выходит высокий старик. Я так и обомлела. Абрам Терц... нет, конечно, просто похожий на писателя человек. Потом Тонька его прогнала. У нее в домике всякое случалось. Однажды пропал сын одного профессора. Искали, искали. Нет и нет. Догадались пойти на кладбище. Сын профессора часто приходил на могилу к отцу. Выпивал в одиночестве у гранитной стеллы. Зашли на погост, потом к Тоне домой. Тонька встретила криком: "Лежит у меня ваш...прохфессор. Пьянущий. Весь диван мне зассал, забирайте".Вот так объединялись интеллигенты и народ.

А на почте сидел тишайший Владимир Александрович. Блондин с родинской на щеке. Спокойный, невозмутимый. Он тоже был свой, деревенский, но вида даже интеллигентного. Однажды, уже взрослым человеком, я приехала в Комарово и пошла на почту – заплатить за газ. Дверь голубого домика была заперта, на ней надпись – "Владимира Александровича привезут в 14 часов". Я все поняла..., подождала час, пока перед дверями почты не остановился скромный катафалк. Гроб поставили на козлы перед почтовым домиком – прощаться. Вокруг собралась маленькая толпа. В основном старухи. Выделялась розовощекая Тонька Кладбищенская в яркой синей кофте с начесом. Увидев меня, она стала громким щепотом говорить: "Женился на молодой, а потом заболел. Опухоль была у него, говорили. Оперироваться не надо. А он стал. Ну и сразу помер. Молодая-то теперь получила"... Был теплый сентябрь, деревья стояли желтые, пахло старой подгнившей травой. Картинка напоминала классику "Похороны в Орнане".

А потом и Тоньку выжили с погоста. Какой-то бизнесмен купил ей квартиру в Зеленогорске, снес ее домик и построил на его месте виллу. Разве это счастье жить на погосте? А из Комарово ушел последний антик.

Дядя Глеб

Дядю Глеба, сына известного академика, у нас в Комарово любили все. Любили в университете, где он преподавал, коллеги и студенты. Любили соседи, друзья детства. Любило простонародье. Он был остроумен, доброжелателен, хорошо образован. Знал живопись и музыку, играл в теннис, был чемпионом по сбору грибов. Все делал обстоятельно, со вкусом. Был абсолютно не амбициозен. Обладал, как многие русские алкоголические мужчины, невероятным обаянием. У него были огромные по-детски наивные голубые глаза и кривой от природы нос.

С нами, детьми, он разговаривал так же серьезно, как со взрослыми. И казался нам хорошим другом. Однажды он предложил мне, десятилетней, партию в теннис. Я с радостью согласилась и выиграла. Бегу к маме - "Мама! Я у дяди Глеба выиграла! счет шесть три...!" Мама грустно улыбнулась: "Дядя Глеб был пьяным...". Единственное – дядя Глеб боялся жены, тети Наташи. Прилюдно она его не ругала, но кто знает, что происходило в глубине огромной академической дачи, подаренной Сталиным его отцу. Дядя Глеб старался жить на даче круглый год – подальше от супруги. У него была прибивщаяся собака Тайфун, дворняга с кривоватым задом. Дядя Глеб ездил в Университет на электричке, потом возвращался в Комарово. Верный Тайфун встречал у калитки. Дальше самое приятное. Протопить печку, сходить в магазин за шкаликом... Дядя Глеб ходил по Комарову в прожженном сером ватнике, валенках и траченой молью малиновой лыжной шапке образца 1955 года.

Злые времена настали при Андропове, начали бороться с тунеядцами и пьяницами. Однажды дядя Глеб в неизменном ватнике зашел в винный на Морской. Продавщица указала ему на плакат - "Посетители в рабочей одежде не обслуживаются!"... Дядя Глеб посмотрел на нее по отечески: "Милая барышня! Моя рабочая одежда это костюм и белая рубашка". Дядя Глеб был тоже комаровским антиком, он жил здесь с детства, знал все тропинки, грибные места, всех соседей. Его худенькая фигурка на заснеженной комаровской дороге – непременная часть нашего пейзажа.

Только однажды дядя Глеб проявил себя не совсем кротким человеком. Он зашел выпить к своему другу, Алексею Степановичу. У того тоже были собаки. Причем яростные. Тетя Наташа хотела пресечь попытку выпивания, и приблизилась к дому Степановича на слишком близкое растояние. Собаки выбежали и стали ее кусать. она отбивалась,платье было разорвано и были видны черные старушечьи трусы.Дядя Глеб и Степанович наблюдали за сценой с крыльца, разводя руками. Собак унял мой папа...

Умер верный Тайфун, потом у Глеба случился инсульт. Но он еще бодрился, хотя уже не преподавал больше в Университете. Болезнь сделала его зависимымм от Наташи, раздавленным. Жить расхотелось. И однажды на комаровском погосте появилась новая могила.

Людмила Семеновна

– Зина, подойди сюда!

Людмила Семеновна сидела на веранде своей дачи, одета она юбыла в лиловое платье и шаль. Ей было уже трудно ходить, она зорко высматривала всех, кто проходил мимо ее дачи и некоторых к себе подзывала. И так полдня, если день был солнечный.

– Зина, надо уже сделать что-то с бровями, выщипать, придать форму. Волосы покрасить в медовый цвет. И надо одеваться, фигуру показывать!

Людмила Семеновна просила купить в лавке на станции молоко и неизменную вареную колбасу. Но больше всего ей хотелось поговорить.Особенно тяжело было ей в дождливые дни, она сидела тогда в столовой своей одинокой дачи и смотрела в окно.Старая сирень заслоняла солнце, которого и так в Комарово не бывает. Но сирень срубить было нельзя, ее посадил покойный муж-профессор. Это было тогда, когда была маленькой дочка и дачу только что купили. Она вспоминала свой шумный дом, Осю Бродского, читающего стихи. Подругу Нею Зоркую, которая наведывалась из Москвы, литературоведа Манойлова, над которым все шутили и придумали ему прозвище "огурец". Она вспоминала раннюю юность, когда была удивительно хороша. И на экзамене в Университете старичок академик поставил пятерку "за цвет лица". Как однажды в желтом купальном халатике с распущенными черными волосами она открыла дверь коммуналки молодому литературоведу-пушкинисту, который шел к соседям. И как мир тогда перевернулся, и пушкинист оставил знаменитую поэтессу ради нее. Она работала на телевидении, но прежде всего была профессиональной женщиной. Глядя на маленьких Веру и Настю она задумчиво говорила: "У Веры твоей прямая спина, это красиво, надо поддерживать... а это Настя, внучка Гали? Глаза красивые...".

Мне устраивала экзамены.
– Ты у него в квартире была? в гарсоньерке? следов бабы не было?
– Людмила Семеновна, как это – следов бабы?
– Всему учить. Ну косметики в ванной, например...

Она относилась ко всем хорошо, во всех видела положительное. Все мужчины у нее были достойными внимания. Однажда мы поехали на кладбище вместе. Мы к маме, она к мужу-пушкинисту. Моему Игорю был неинтересен комаровский некрополь, он загодя запасся двумя бутылками пива..., мне было неловко, а Людмила Семеновна на следующий день сказала мне: "Если бы моя дочь была незамужней, я бы сказала – иди за художника. Как твой пил пиво, запрокинув голову, ах..."

Годы шли. Она все так же сидела на террасе. Волосы подкрашены чернилами, губная помадо ярко фиолетовая. На плечах шаль... А однажды дача опустела. Я часто прихожу на ее могилу в Комарово, где она лежит рядом с милым своим пушкинистом. И говорю: "Людмила Семеновна, я покрасила волосы в медовый цвет, я всегда в чужих квартирах машинально смотрю, нет ли дамской косметики в ванной... Вы были бы мной довольны".

Баба Таня

Мне повезло познакомиться с ней в детстве, а потом, в юности, даже подружиться, несмотря на разницу в возрасте. Дача моего дедушки академика Лихачева в Комарове была в двух шагах от дома Татьяны Шишмаревой. Мое первое воспоминание – по нашей главной улице Курортной по вечерам прогуливается пожилая дама. Одета она просто, даже аскетично. Свитер, почему-то всегда коротковатые брюки, простые башмаки. Единственное украшение – бусы. Татьяна Владимировна в одежде предпочитала определенную гамму – серые и голубоватые цвета. Иногда, редко – тот оттенок зеленовато-коричневого, который у живописцев известен как "умбра ленинградская". Выглядела она при этом невероятно стильно. Держалась прямо, серебряные волосы убирала в тяжелый узел. Неистребимая порода чувствовалась в каждом движении. Здороваясь, она резким движением выбрасывала вперед руку для пожатия и внимательно смотрела в глаза. Со мной, еще девочкой, разговаривала всегда как со взрослой.

Собственно, отношения наши начались после того, как "баба Таня", так ее звали в семье, нарисовала мой портрет. В 14 лет я была любимым "типажом" художницы Шишмаревой. Ей нравилось рисовать высоких девушек, с длинными руками, длинной шеей. Нравились волосы, заплетенные в косы. Пока она работала, мы разговаривали. Т.В. рассказывала: "Во времена нэпа в моду вошли стрижки. Мне было жаль расставаться с волосами, и я ограничилась тем, что подстригла челку". Я уже знала, как она выглядела в молодости, – видела репродукцию ее портрета, написанного Владимиром Лебедевым в 1935 году.

Она рисовала меня в мастерской на втором этаже. Окно было открыто, в саду слышались веселые голоса. "Это наша Галя так смеется", – прокомментировала Т.В. Галя – невестка, жена сына Бориса.

Чуть позже я принесла ей свои акварельки. Просила посмотреть и сказать, надо ли мне становиться художником – есть ли способности. Баба Таня посмотрела на мои жалкие опусы и задумчиво сказала: "Когда-то отец показывал мои рисунки Добужинскому и задавал тот же вопрос. Добужинский ответил, что все покажет время. Надо работать".

Шишмарева была против учебы в Академии художеств, говорила, что там убивают индивидуальность. Как ни странно, ее сын Борис Власов окончил как раз Академию художеств, графический факультет.

Потом я прочла в ее записях о ней самой и о родителях бабы Тани:

"Я родилась 4/17 февраля 1905 года на 2-й линии Васильевского острова С.Петербурга. Острову я была верна всю жизнь, менялись только линии – вторая, третья, первая, одиннадцатая. Не могла решиться на переезд в другой район, на грязное и необжитое Купчино, когда дом на Соловьевском переулке пошел на капитальный ремонт. (В нем я прожила 40 лет.)

Родилась я в семье профессора Санкт-Петербургского университета Владимира Федоровича Шишмарева и его жены Анны Михайловны Усовой, певицы. Так наука и искусство окружали меня всю жизнь.

Мама была человеком несдержанным и нервным. Отец был удивительно сдержан и мягок в отношениях с людьми. Я никогда не слышала, чтобы он повысил голос или закричал на кого-нибудь. К людям он был удивительно добр. Это знали и его очень любили и друзья и ученики, все его уважали за порядочность и правдивость. Он был воплощением облика профессора, очень интеллигентного, образованного, с широким кругом интересов.

Отец знал много языков. Он был и лингвистом и литературоведом.

Я помню его кабинет, уставленный книжными шкафами и полками, темно-зеленый диван, где он рассказывал свои сказки, конторку, за которой он писал. Помню и дни экзаменов на Высших женских курсах, когда приходило много женщин и девушек. Одна из них подошла ко мне и сказала: "Ваш отец такой чудный человек!"

Так случилось, что летом 1988 года я жила у Татьяны Владимировны на даче с маленькой дочкой. У меня была сложная семейная ситуация, и Шишмарева пригласила меня к себе. Это лето в Комарове было, наверное, лучшим в моей жизни. Т.В. приютила меня и учила рисовать. А какие интересные были разговоры!

Я как-то не стеснялась спрашивать у нее самые разные вещи.

Спросила, почему она развелась с мужем Василием Власовым, тоже художником и учеником Лебедева. "Мы много работали вместе, выполняли одни и те же заказы и стали мешать друг другу в работе", – говорила Т.В. Рассказала она мне и некоторые горькие моменты своей личной жизни, никого не осуждая. В.А.Власов с новой женой и дочкой подолгу жили у Шишмаревой на даче.

По утрам Татьяна Владимировна варила крутую гречневую кашу. Пили мы "кубанский напиток" – разновидность желудевого кофе. Аскетизм во всем. Зато на столе всегда были скатерти и хорошие чашки, обычно белые с синим. Она не разрешала мне готовить. Сердито ворчала, как бы себе под нос: "Ничего не умеет, ничему не научили", – про меня. Сама она гордилась тем, что умеет все, а в сложные послереволюционные годы, в костромском имении, где они жили всей семьей, даже доила коров.

Она прекрасно ко мне относилась. Просто старалась напустить на себя строгий вид. Как-то спросила меня в то лето: "Сколько тебе лет? Двадцать два? Порядочно..." Звучало это немного угрожающе. В двадцать два года человек должен отвечать за свои поступки. Ни от кого не зависеть и знать, чего он хочет в жизни...

Евгений Шварц в своих записках отозвался о Шишмаревой как об этаком сухаре. Что ж, жаль, но он ничего не понял в этой замечательной женщине, человеке доброты и широты невероятной. Сколько она подарила своих работ в Русский музей – более ста, сколько раздарила знакомым искусствоведам! Сколько жило у нее на даче друзей, столовалось и кормилось тех, кого она ласково называла "подкидышами". Всего не перечислишь. А строгий тон, всегда прямая спина, никаких эмоций на людях – всё это главные отличительные признаки хорошего воспитания.

Помню Татьяну Владимировну на похоронах ее единственного сына Бориса в 1981-м. Ни слезинки, ни дрожи в голосе. В ту ночь, когда он умер, она нарисовала страшный рисунок – черный интерьер своей квартиры.

Она жила искусством. В 1988-м ей уже было 83. Каждый день после завтрака она садилась рисовать. Мне так интересно было наблюдать, что лист бумаги она прикрепляет к доске кнопками. Не наклеивает, как нас учили в Академии художеств. Никаких мольбертов, работает сидя, прислонив планшет к спинке стула. Рисует карандашом или углем, ненужное убирает заячьей лапкой.

Баба Таня ставила в то лето нам – внучке Тане и мне – натюрморты. Тогда я впервые услышала о "принципе Лапшина". Та постановка была вся в теплых, желтоватых и коричневых тонах. И только маленькая кружка – яркий кобальт. "Коля Лапшин считал, что в натюрморте все должно быть в определенной гамме, и только один предмет – противоположен по цвету. Если все в теплых тонах, то этот предмет – холодный".

Годы шли, и ей становилось все труднее рисовать. Я старалась навещать ее – и в Комарове, и на Васильевском острове, где она жила в квартирке на 11-й линии.

Как-то она мне сказала: "Рисовать больше не могу. Пишу воспоминания – это мой долг".

Еще через несколько лет, когда я пришла в гости, она сказала, так же прямо и жестко, как будто речь шла о бытовых вещах: "Я сделала все. Я написала о своих друзьях. Привела в порядок и разложила по папкам работы свои и покойного сына. Теперь конец".

Прощались с Татьяной Шишмаревой на даче. Гроб стоял на веранде, на столе, за которыми мы столько раз пили чай, где рисовали натюрморты. Был ноябрь, прозрачно-серое небо, сухие ветки в саду.

/ © З. Ю. Курбатова, 2013-2018 гг. Последнее обновление: 23.03.2018 г. Рассказ "Баба Таня" публикуется по материалу историко-культурного журнала "Наше Наследие", №92 за 2009 г. /

Добавьте Ваш комментарий :

Комментарии